У меня трое детей, поэтому я похожа на волка (нет, не того, который съел бабушку и шапочку) из советской электронной игры. Помните, у него была корзинка, а на башку ему без конца падали яйца, и он их ловил. Вот я этот самый волк. Голова моя в шишках, пол в скорлупе, но я не опускаю руки, потому что в игре просто нет такой опции.

Каждый день я делаю кучу странных, необязательных вещей. Например, играю с дочерью в «Оскара». На «Оскар» она приглашает меня, когда страшно гордится, и простое мамино «молодец» съеживается и не отражает величия момента. «Оскар» мы разыгрываем, например, перед тарелкой с бывшим обедом или ужином — «всё съела! сама!» Или после одевания — сама сняла пижаму и надела всё, что положено, и даже колготки: одна полоска спереди, две сзади, пятки на месте!

— Мама, давай ты отвернешься, а потом повернешься и удивишься, — говорит дочь.

Сама она, если дело на кухне, встаёт со мной рядом, и мы вместе проделываем отворот-поворот, а потом я выражаю восторг, а она ликует.
Когда с одеждой, драматургия меняется: Наташа, пока я отвернулась, убегает в другую комнату и прячется под одеяло, а я сначала ищу её — «а где это моя доченька? пойду её переодену!», а потом заглядываю под одеяло и всё повторяется — восторг и ликование. Это, в общем, Шекспир, не меньше.

Надо сказать, что Наташа сама по себе нежный бисквит, а тут на моих глазах бисквит напитывается каким-то невероятным кремом, и получается шедевр. Мы играем так раза три — долой житейскую сухость и скупость, крема должно быть много!

Мне нравится смотреть на нее в эти моменты, я испытываю катарсис. Он рождается из сложной смеси чувств: удовольствия от ее счастья и второго удовольствия — от того, что это счастье так легко рождается, оно подвластно, воспроизводимо и всегда рядом, надо только отвернуться и повернуться обратно.

Я сентиментальна. Чем старше, тем больше. На утреннике начинаю плакать с первыми аккордами — «зореньки краше и солнца милей та, что зовется мамой моей…»

К моменту, когда сын, старательно поднимая ножки в дружном малышовом марше, достигает своего жёлтого кружочка на пестром ковре, — «мамочка милая, мама моя, как хорошо, что ты есть у меня», — картинка уже двоится и требуется платок. Точно так же всегда плакала мама.

Танец с искусственными цветами (да где ж взять живые?), перебывавшими не в одной сотне влажных детских ладошек: ручки вверх — покачали, вперед, раз-два, шажок вправо — чуть присели, влево — присели и покружились, покружились.

Одна девочка в первом танцующем ряду уронила свою веточку — вот тут же, прямо под ноги, и не может найти! Вращается, как щенок за своим хвостом, и не видит, уже чуть не плачет.

Двое мальчишек не поделили кружок на полу — все! нарушен миропорядок, остановлен танец и музыка не звучит, растворились мамы со своими гаджетами. Я должен стоять здесь, а ты вон там — великая детская пантомима и еле сдерживаемые, такие большие эмоции!

Однажды, я помню, на праздник 8 Марта у нас тоже был танец с цветами. Мамы должны были всем принести веточки мимозы к самому утреннику — какая-то невозможная беспечность организаторов. И моя мама не смогла их найти, и принесла тюльпаны.

Я стояла в центре одинаково-желтой, пахучей детской композиции со своими красными огнями — вялые, бледно-зеленые стебли никли в воздетых к потолку руках — и хотела не быть, никогда! Греческий хор смолк, склонив голову перед лицом настоящей человеческой трагедии.

Какая мораль? Есть вещи постоянные! Вот эти слёзы, ну, и… чешки, конечно. У мальчиков чёрные, у девочек — белые. Такой миропорядок.

Сорока-На-Коле